Уважаемые друзья!
Интернет магазин INOEKINO.ru приостанавливает обработку заказов.
С уважением, администрация INOEKINO.ru

Новость

Кшиштоф Занусси. По материалам программы "Линия жизни"

Фильмы Кшиштофа Занусси в магазине ИНОЕКИНО:

1969 - Структура кристалла
1971 - Семейная жизнь
1973 - Иллюминация
1976 - Защитные цвета
1980 - Константа
1984 - Год спокойного солнца

Занусси Кшиштоф. По материалам программы "Линия жизни"

С 17 по 19 июня в ночном эфире телеканала «Культура» была показана ретроспектива фильмов классика мирового кинематографа, польского режиссёра Кшиштофа Занусси.

- Добрый вечер, добрый вечер всем... C чего начать? Я столько раз слышал вопрос, касающийся моей фамилии… У меня итальянская фамилия, и очень часто происходит ассоциация с фирмой, которая производит холодильники, и все всегда хохочут. Но эта ассоциация не случайно, это мои далекие родственники.
Моя семья из Италии приехала в Центральную Европу в 40-е годы 19-го века, во время, когда строились железные дороги. И в течение этой стройки один из моих предков был предпринимателем, и его предприятие строило железные дороги в Австрии, до Львова, на Украине, а потом даже строили железные дороги в России, из Вильнюса в сторону Риги. Это тоже работа моей семьи. И с этого началось, и мы уже остались в Польше. Так что я принадлежу как к последней, польской части семьи, а все остальные остались в Италии, и в начале ХХ века (повезло, такая была гениальная идея) они строили печки, и придумали такую гениальную идею в свое время, чтобы ставить печки не в доме клиента, а просто на железном квадрате, и чтобы клиент приходил, приезжал, покупал, и потом можно ему домой такую печку транспортом каким-то обеспечить.
Это была новость в начале ХХ века, из этого, от этих печек пошли кухни и потом вся промышленность. Меня часто спрашивают, есть ли сегодня наши связи, есть, хотя далекие, к сожалению, эти далекие родственники, они не делают картин, не вкладывают деньги в кино, так что таких связей, к сожалению, я не имею.
Я помню, был такой день, когда я хотел, надеялся, что, наконец, я где-то покажу, чем я занимаюсь, моя картина где-то в 80-м году, моя картина «Контракт» была на Венецианском фестивале, и мой родственник, Гуидо Занусси, пришел со мной на фестиваль принять участие в торжественном просмотре моей картины. Представьте себе, как я был напряжен, как я наделся, что если картина будет хорошо принята, на него это повлияет. Хорошо было очень, прием был прекрасный, люди очень хорошо приняли картину, аплодисмен… аплодисменты были прекрасные, но впечатления никакого это не произвело. Он абсолютно отошел этого без… не под большим впечатлением. А на следующий день, когда увидел в газетах, что наша фамилия на первых страницах, он сказал: «Боже, а мы за это не платили, а столько про нас на первой странице». Оказывается, что только газета имеет влияние, это может оставить впечатление.
Что я могу про себя вам сказать, чтобы начать тут эту беседу? Я родился за три месяца до начала Второй мировой войны, так что, конечно, ничего не понял, не помню. Война началась в 39-м году. Из этого времени прожил войну эту уже первый раз. Думаю сейчас, смотря назад, что это был первый раз, где произошло какое-то чудесо. Я, как много детей этого времени, мог потерять жизнь, а так случилось, что я прожил. Я прожил, а мимо меня людей убивали, в Польше, в Варшаве, где я жил, из моей семьи. Это было чудесо. Было чудесо, что моя, самые мои близкие прожили, мой отец, моя мать, хотя были евреями. Но когда я думал, что их уже нет, что моего отца нет, потом мы его нашли.
Знаете, это оставляет очень сильное впечатление на всю жизнь. Я уже от этого никогда не оторвусь. Я, может быть, может быть, по этой причине сделал много картин про смерть. И я часто думаю про смерть, не могу этого забыть, потому что всегда удивляюсь, почему я жив, а столько людей с того поколения уже умерло.
Потом пришли все трудные опыты социальных перемен. Я родился в довольно богатой семье, а потом жил в очень бедной семье, та же самая семья все потеряла. После войны были преследования. И, может быть, другой такой очень важный момент, который я сейчас только вот оцениваю. Меня выгнали из школы, и выгнали под обвинением, что я хохотал на вахте после смерти Сталина. Мы все ходили на вахту в школе, ночь стояли под его бюстом, и меня обвинил мой коллега, что я хохотал. Там, может быть, я и хохотал, что делают дети, которым 14 лет и которые стоят ночью перед бюстом человека, про которого я слышал все нехорошие вещи?
И меня тогда хотели выгнать со школы, послать в школу ремесла. Только благодаря знакомству моей матери нам, мне удалось вернуться в школу. Поэтому я кончил среднюю школу, поэтому я мог поступить на университет. Если б это не удалось, может быть, я до сих пор был бы ремесленником. Может быть, это был очень важный момент в моей жизни, но я его тогда не совсем понимал. Более мои родители понимали, как и любой в это время, в эти времена.
А потом долгий период, когда я не мог найти себе места в жизни. Я начал как физик. Очень горжусь в том, что я был физиком, потому что это прекрасная среда, интересные, мудрые люди. Меня часто спрашивают, я считаю себя великим верующим, а моя вера очень легко прошла эти трудные, трудные годы, потому что среда физиков в Польше, большинство из них – это были люди глубоко верующие. По-разному, не всегда это были христиане, не всегда католики, но люди, которые имели чувство тайны, чувство неизвестного. И поэтому в этой среде религиозная чувствительность была чем-то натуральным, нормальным, почти все были такие. Я четыре года учился как физик, без больших успехов, но четыре года прошел. И я почувствовал это в течение одного из экзаменов, я почувствовал это, один из моих профессоров мне так просто сказал, что у него впечатление, что меня более занимает человек, который пользуется прибором, чем то, что можно этим прибором сделать.
Это оказалось правдой. Мне, конечно, более интересны люди, чем материя, и я тогда напугался, что я потерял четыре года. Сейчас думаю, может быть, они не потеряны совсем. Прожил эти четыре года как физик, потом перенесся сразу после этого открытия, что, может быть, я должен что-нибудь другое делать и попал на философию. В Кракове тогда в государственном университете философия. Это был конец 50-х лет, оттепель, и у нас уже философия была на марксистовская, я не изучал марксистовскую философию. Там только один семестр, а все остальные годы – это нормальный курс философии, как и сейчас учат.
Так что это было полезно, я в это время делал мои любительские картины, и в то же время получил первый приз. А знаете, когда человеку с самого начала не очень везет, четыре года на физике пропали. Философия… Я тоже почувствовал после первого года, что я с удовольствием буду учиться, но философом я не буду никогда, и тогда почувствовал, что что-то есть, что надо искать, делать любительский театр, какие-то газеты, журналистика, но все делается, когда человек ищет для себя пути.
И за эти мои картины я первый раз получил какие-то призы, удивился. Ну, первый раз кто-то меня похвалил и сказал, что я хороший. Этого, особенно мужчине, очень, очень хочется, в определенный момент жизни, подтверждение, чтобы кто-то сказал: «Ты не плохой». И я тогда попал, поступил в киношколу, на экзамен пошел. Приняли меня, это был огромный успех, потому что было много кандидатов на одно место. После этого успеха, после трех лет выгнали меня из школы, сказали, что я безнадежен. Это было гораздо страшнее. Потому что я уже совсем чувствовал себя взрослым человеком и надо было решать, что мне сейчас делать. Они в меня поверили, а потом потеряли веру во мне. Но я все-таки попросил почти на коленях, чтобы мне разрешили продолжать учебу, я повторил курс, и с этого времени уже все пошло с профессиональной точки зрения относительно счастливо.
Я окончил мою школу, моя дипломная работа в одну и ту же неделю получила два приза: приз атеистов здесь, в Москве, на каком-то комсомольском просмотре ВГИКа, и экономический приз протестантов и католиков в Германии. Эту последнюю картину никогда в Польше не показали, но все-таки мне это помогло, я через два года потом уже сделал полнометражную картину. То же самое, начало было трудным, не все совсем хорошо у меня пошло. Когда я собрал весь материал моей первой полнометражной картины, она называлась «Структура кристалла», а в русском, советском прокате – «Размышление», она была в первом монтаже так неинтересна, что мне советовали, чтоб ее вообще закрыть и забыть. Кто-то мне хорошо посоветовал, что, может быть, можно ее очень сильно сократить, до минимума. И когда я ее так сократил - час восемнадцать минут, кажется, это минимум полнометражной картины по закону - тогда она оказалась довольно удачной и потом победила, получила много призов. И все превратилось из плохо в хорошо.
С этого времени я знаю, как в жизни не все от меня зависит, это я всегда чувствовал и знал, но то, что между успехом и неуспехом только один шаг, это очень близко. И поэтому не надо терять веры и бороться всегда до конца. Я за мою первую картину боролся до конца, и, к счастью, я победил. Эта картина оказалась успешной, хотя в самом начале была несчастливой. Бывает и так.
Потом сделал вторую, и потом уже пошло мне легче, я довольно рано начал работать за границей. Это тоже в эти времена было редкостью. К счастью, я, как ребенок, по желанию изучал иностранные языки. В школе учил русский, русский знаю только из школы, и ни на каком особенно лингвистическом факультете не учился. Но с помощью разных языков я довольно рано начал ездить за границу, начал там и работать, тоже это мне очень помогло, потому что и опыт широкий, и уже такая независимость, я уже не зависел только от моей страны.
Потом несколько раз случилось, что я получил большие призы и несколько раз мои картины пропали и не попали на фестивали, на которые у меня была надежа. Это так всегда будет, было, это тоже нормально.
Все остальное в моей жизни – это то, что я довольно поздно женился, это моя жизненная ошибка, надо было раньше, но все-таки могу сейчас сказать, спустя 20 лет, что я счастливо женился и с помощью моей жены я продолжаю мою деятельность. Не знаю, как я бы продолжал мою деятельность, если я был бы сам в жизни так, как я был первых 20 лет, моих профессиональных лет, совсем сам. Это сейчас выглядит по-другому.
И так выглядит моя жизнь до сих пор. Я постоянно занимаюсь творчеством, и в том моя радость. Я занимаюсь немножко театром, немножко прежде всего кино. Немножко педагогикой, иногда читаю лекции. А еще у меня десятки разных других занятий. Но об этих занятиях могу рассказывать, если вам это интересно. Но я думаю, что я уже рассказал достаточно, так что сейчас жду ваших замечаний, вопросов, подробности про которых я могу вам рассказать, если вам захочется.

- Скажите, а когда Вы впервые попали в Россию? Я знаю, что Вы не только приезжали сюда со своими картинами, но еще приезжали сюда, чтобы встретиться с нашим великим священником, отцом Александром Менем. Каким образом Вы узнали о нем, как Ваша встреча, и что Вы думаете об этом?

- Знаете, я в Россию приезжал первый раз еще студентом где-то в пятьдесят седьмом, пятьдесят восьмом году. Это было всегда первое желание вырваться вообще за границу, в Россию, в Советский Союз тогда было легче поехать, чем в другое место. С этого времени я довольно регулярно сюда приезжал, по разным причинам, с моими картинами. И уже не помню, когда и кто мне подсказал, что есть такая выдающаяся личность, как отец Мень. И я когда-то на электричке к нему поехал, кто-то из моих близких друзей меня туда привез. И я помню, я остался под огромным впечатлением этого интересного, глубокого человека. У меня вообще всегда был интерес и какая-то, может быть, чувствительность к православной традиции, хотя я католик, но с Менем разговор был очень простой, и живой. Но я никогда не подозревал, что это будет только единственный разговор в моей жизни, потом я узнал, что он уже не жив.
И даже через много лет потом кто-то мне принес фотографию, оказалось, что есть наша совместная фотография с Менем. Я ее в моей книжке, в моих воспоминаниях, конечно, поместил, потому что считаю, что это один из таких людей, которые в то время оставили очень сильный след, не только в России, я думаю, среди всех христиан.

- Пан Занусси, насколько Ваши религиозные убеждения проявляются в Ваших фильмах, и вообще нужно ли, чтобы религиозные убеждения проявлялись во мнении художника при работе над фильмом, в той или иной степени?

- Мне кажется, это невозможно разорвать, потому что человек просто должен сохранить какую-то интегральность. Нельзя быть одним человеком как художник, одним как муж, одним как отец, одним как верующий. Нет, человек остается тем же самым человеком. И мое мнение, мои взгляды на жизнь, конечно, совпадают с моими взглядами на религию. Я просто допускаю и чувствую, что есть тайна в жизни. Я эту тайну называю Бог, а другие называют по-другому. И вот те, которые не чувствуют этой тайны, они для меня чужие. И в моих картинах вы это, надеюсь, найдете. А больше не должно быть, я не занимаюсь катехизисом, я не должен никого ничем учить в своих картинах. Но если взгляд на жизнь совпадает с моими мнением, значит, я говорю правдиво, я не вру.
Часто задают такой вопрос: «Ограничивает ли религия?» Я думаю, наоборот - религия дает особенное чувство свободы. Она ничем не ограничивает. Я не священник, я не обязан объяснять догматов, я не должен даже объяснять моего отношения к догматам, но я пробую передать образ жизни: над человеком кто-то еще стоит и кто-то еще существует, выше человека. И взгляд на мир - я верю, что есть какой-то порядок и какой-то смысл. А больше… это уже вы должны смотреть мои картины и сказать, насколько в них есть христианские чувства, а насколько их там нет.

- Пан Кшиштоф, в одном из интервью Вы сказали, что не понимаете значения слова «христианские ценности», «мусульманские ценности», а предпочитаете говорить о ценностях вообще. Почему?

- Вы знаете, мне кажется - я не исследую религий, всех религий мира, я с ними общаюсь, - конечно, для меня эти ценности, они имею универсальный характер, а в разных религиях они выражаются другим образом. Я чувствую, что, например, у мусульман чувство братства - там сильное ударение на братство. Но оно мне тоже близко, мы тоже должны быть братьями. Мусульмане более так говорят. И, знаете, ценность та же самая, только мы ценность всегда интерпретируем в любом обществе, в любой момент жизни по-другому. И поэтому я надеюсь, что ценности все те же для всего человечества, только то, как мы их находим в жизни, - бывает, что подход немножко разный, по-разному мы интерпретируем. Но наша интерпретация, она всегда ограничена. Мы никогда тех ценностей полностью не находим, идеал недоступный, мы до полной реализации ни одной ценности никогда не доходим в жизни.
Так что, несмотря с какой религией мы начинаем, мы никогда не доходим до этого пункта, который выше нас. Не знаю, насколько это достаточный ответ. Но мне кажется, что я не вижу разницы. Если говорю «любовь» - это любовь, а потом - как я понимаю эту любовь, в какой момент моей жизни, а как понимает любовь буддист, а сочувствие у буддистов так сильное. Это все те же самые ценности. Может быть, в другом порядке, с другим ударением, с другим акцентом, но они те же самые. Что не означает, что я верю, что все религии равны, я в это не верю.

-Пан Кшиштоф, как Вы считаете, должен ли художник на фоне современных событий участвовать в политике?

- Должен. Я надеюсь, что в нормальных условиях он может не заниматься политикой, заниматься в такой степени, как любой гражданин: вы обязаны участвовать в выборах, это гражданский долг, и иметь свое мнение. Но активно заниматься – это надо только в критических моментах. Когда уже это необходимо. Ну когда пожар, тогда надо бросать все и к пожару. В нормальных условиях я имею свою профессию, она для меня гораздо важнее. Я смеюсь: в нормальном демократическом обществе политика. - это, прежде всего, налоги. Самая неинтересная часть жизни, как сделать налоги так, чтобы общество хорошо развивалось и чтоб было относительно справедливым. Но я, к счастью, этим не занимаюсь, это абсолютно неинтересное занятие.
В трудные времена, когда у нас была борьба за свободу, за освобождение, тогда, конечно, я тоже немножко входил в политику. А сейчас, к счастью, могу абсолютно быть лишен всех этих забот. Я выбираю моих парламентаристов, потом я ими недоволен, они давят меня своими налогами, но и это политика.

- Пан Кшиштоф, а какой была Ваша реакция на события 11 сентября в Нью-Йорке? Первая реакция?

- Первая реакция была особенно неприятная, потому что я это узнал в середине ночи, я тогда был в Австралии, там были просмотры моих картин. И я где-то около половины ночи узнал, я жил у польского посла, и там приехали полицейские и увозили, американский и израильский посол уезжали в тайное место, а все с ними прощались. И в тот же момент, когда было неизвестно, как далеко пойдет эта волна, эта волна насилия, сколько этих самолетов, сколько еще будет взрывов, будут в Нью-Йорке, а будут ли в Вашингтоне, а, может быть, и в Лондоне, а может быть, и в Париже. Был момент, когда мы не знали, и просто такой апокалипсис. Если я прожил войну, я уже могу себе в любой момент представить, что апокалипсис начался уже сейчас, он может произойти в любой момент. Я просто не могу сказать: «Я на то готов», но я не могу удивляться. К счастью, через несколько часов, позже, мы уже знали, что это все на тот момент. Но, конечно, этот был огромный удар и в меня, в нашу культуру и цивилизацию.

- Пан Кшиштоф, что движет Вашей творческой жизнью, что заставляет Вас в таких разных сферах проявить свою талантливость? Избыток жизненных сил, талантливость как таковая или Вы осознаете свою миссию?

- Про талант говорить нескромно, про миссию – тоже нескромно. Даже признать, что у меня избыток жизненных сил – это немножко нескромно. Мне 64 лет, и, благодаря Богу, у меня силы есть, это правда, и поэтому я могу много делать. Так и делаю, потому что кто знает, сколько мне этих сил осталось.
Миссия – это высокое слово, но, конечно, у меня есть радость в творчестве и надежда, что это творчество кому-то полезно. Если бы я в это не верил, я бы этого не делал. Жизнь сама как таковая, - если я живу для себя, - это меня так не развлекает. Меня все-таки развлекает, если я чувствую, что то, что я делаю, это кому полезно, это на кого повлияет, это в ком-то оставит след. А если придется так сидеть пить вино и сидеть на пляже – ну три дня можно, дольше не могу, уже просто неинтересно.

- Пан Занусси, есть такое мнение, что кино должно обслуживать интересы власти и общества как часть масскультуры. Чьи интересы готовы обслуживать Вы?

- Нет, я не согласен с этим мнением. Власть вообще обслуживать не надо, она должна нас обслуживать. Власть – это служба или диктатура, а я на диктатуру не согласен. Остальная власть – это власть моего выбора и за мои деньги меня обслуживает. Я от власти требую, а она мне служит, не я ей. Это надо твердо сказать после у нас сорока, у вас – семидесяти лет диктатуры, надо это сильно подчеркивать. Это за мои деньги и по моему решению кто-то у власти, министр, меня обслуживает, мою страну, а не наоборот. И президент, - он на моей службе, а не я на его. Я это очень сильно чувствую и очень часто, если есть возможность, пробую политикам это напоминать. Они сразу перед выборами это помнят, после выборов – забывают.
Конечно, я надеюсь, что я могу сказать, что я на службе у правды и добра, если так можно сказать. А правда и добро служат всем, значит, развитию человечества, и идут на пользу всем людям, а не определенной власти, не определенному обществу. Я могу выступать против моего общества, потому что его недостатки меня сильно раздражают. Конечно, в такой момент теряю часть публики и мое кино является не самым массовым.
Влияние на массы, оно может идти через элиту, и не надо забывать, что движение мира – это только элита делает, а не массы. Масса идет всегда в хвосте. Вы прожили восемьдесят, мы – сорок лет в такой мифологии, что массы самые важные. Нет, не самые важные. Самые важные – какие мы создаем элиты, насколько эти элиты ответственные, насколько они идеалистичны и умеют служить другим. И насколько у них есть идеалы, потому что элита, когда создана она только в свою собственную пользу, это не элита, это олигархия, тут совсем другое.

- Но в данном случае Вы берете ситуацию в Польше, а не в России, так?

- Про Россию никак не могу высказаться и на это права не имею. Мне кажется, что это по всему миру так есть, кроме стран, где действует диктатура. Я все-таки в диктатуре довольно долго жил, и все-таки я этой диктатуре не служил, безусловно, не служил. Она со мной спорила, и я с ней спорил. И, конечно, они, наконец, пропускали те же мои картины, которые мне совсем не помогали. Я не делал их по их заказу.
А как в России сегодня – это вы можете судить, и это вы должны над этим задуматься. Я не могу вмешиваться как иностранец.

- Господин Занусси, Вы говорили о религиозных ценностях, а в чем состоят ценности национальные и их отличие от всемирных?

- Это трудный вопрос, потому что понятие нации, оно довольно свежее. В Евангелии нет ни слова про нацию. И даже святой Павел говорит, что «я не буду греком», не буду евреем, не буду ни одним, ни другим. Есть то, что нас сообщает, а есть национальная специфика. Это понятие нации, которое мы сейчас имеем, оно имеет около 200 лет, это не так старо, как человечество. И есть, конечно, элементы культуры, типичные для определенной нации, определенной культуры, определенной традиции. И они мне интересны и близки, я бы хотел, чтобы они сохранились, чтобы не все были похожи. Но сейчас идет такая огромная волна глобализации, где мы довольно сильно теряем отличия. Французы гораздо более похожи на немцев сейчас, чем 100 лет тому назад. Хотя книги написаны, какая разница между французской и немецкой душой.
Русская душа тоже теряется, если вы пользуетесь английскими словами постоянно, я это слышу без конца. Но не в такой степени, чтоб она совсем потерялась, это все поверхностно. А чувствительность, а выраженье, а отношение к своей судьбе все-таки у любой нации, в любой культуре немножко отличается и остается немножко другим. Только если мы узнаем специфику другой культуры, мы от от этого можем обогатиться. И в контрасте для другой культуры мы лучше чувствуем свою культуру. Поэтому я так радуюсь, что мы сейчас вступили в европейскую общину, потому что мы будем более поляками сейчас, чем мы были. Мы сейчас пробовали показать, что мы европейцы, а сейчас мы будем более поляками. Я помню, 20 лет тому назад испанцы тоже в огромной степени хотели всем доказать, что они нормальные европейцы. Они сейчас говорят: «Мы нормальные испанцы. Мы уже выделяемся, можем себе это позволить».

- Господин Занусси, к вопросу о русской душе. Что и кто в русской культуре близко Вам как художнику?

- Трудно сказать, потому что меня увлекает не всегда то, что близко. Часто увлекает то, что далеко. Мне очень далек Достоевский. Это для меня глубокая экзотика, и это меня увлекает. Это не моя душа. А мне ближе Тургенев, Чехов. Но я могу сказать – я увлечен Достоевским все-таки, и религиозное пространство его творчества меня тоже увлекает. Но Толстой мне ближе, более рационалист. Так что, знаете, такой двойной подход – с одной стороны, близкое, с другой стороны - экзотика.

- Мне кажется, мы сейчас переживаем такое время, когда художник очень часто увлекается не добродетелью, а грехом. Грех очень привлекателен сегодня для художника. Как Вам кажется, что нужно было бы сделать человеку, что в себе открыть, чтобы вернуться к каким-то простым вещам, увлекаться тем, чем увлекалось и восхищалось человечество всегда, испокон веков?

- Я надеюсь, что если всегда человечество увлекалось не грехом, а добротой, правдой, так и должно быть дальше. Увлечение грехом, оно для меня не так страшно, потому что я подозреваю всегда, что в этом есть в конце концов протест, в этом есть какой-то крик человека, который просто видит зло и кричит. И тогда это может быть и на пользу человечеству. Но если человек наслаждается злом – это уже дьявольское дело. Но то, что я вижу чаще всего, – это просто такой взгляд на мир, в котором и добра, и зла нет. И это для меня самое опасное. Это несет с собой постмодернизм, который, к счастью, уже прошел, но есть такая волна, в которой просто нет отличия добра и зла, вообще и добро, и зло не существуют. А это – разрушение вообще всего, всей гармоники человеческой, я этого очень сильно боюсь.

- У Вас нет рецептов выхода из этой ситуации для художника?

- Художника всегда должен открыть в себе свою мечту, свое желание. А у кого зло может быть желанием? Бывает желание отмщения, но это для справедливости, это тоже для добра. Так было в Старом Завете и так бывало в жизни. Но даже тот, который хотел отомстить, он хотел, чтобы была справедливость, а справедливость – это добро, хотя милосердие перед справедливостью у христиан.

- Очень нескромный вопрос, касающийся технологи творчества. Насколько я знаю, Вы очень активно собираете жизненные истории, и, как и многие другие творческие люди, используете их в своих произведениях. Хотелось бы узнать, услышать эти истории, которые Вы использовали в своих последних работах, и во что они в итоге трансформировались?

- Боже мой, я бы должен вам рассказать истории, а потом показать картины, и вы бы тогда сравнили, где это было. Во всех почти моих картинах, я могу сказать просто почти день, адрес и номер телефона, с чего это началось, кто там за этим стоит, про кого я пишу. Но иногда даже нельзя этого сказать про участие всех, потому что это было бы не дискретным.
Моя совсем последняя работа, - я сейчас окончил новый сценарий, который называется «Персона нон грата», такое латинское выражение среди дипломатов, когда они кого-то хотят выгнать из любой страны.
И, вы знаете, в тот момент я собрал немножко моих разных опытов с моих поездок и моего общения с миром дипломации. Но уже точно рассказать, который анекдот где я взял, из какой страны, – это было бы абсолютно не допустимым, потому что это анекдоты, которые касаются и подозрений, и шпионства, и продажи, и всего того, что окружает мир дипломации.
Это будет, надеюсь, моя следующая картина, я про нее рассказываю, потому что я надеюсь, что она будет снята совместно с Россией, там есть тоже российский мотив, российский, польский и западный. Это о последней картине. Но во всех предыдущих всегда был какой-то элемент, от кого все, от которого все началось. Это всегда было в жизни, всегда был какой-то случай, какой-то анекдот.Что-то произошло, что я увидел, услышал, поверил и рассказал. Хотя часто это потом имеет другую форму, это не выглядит так, как было на самом деле. Бывает, что даже человек сам себя не узнает.
В моей жизни личной был всегда такой конфликт – я часто включал предложения, особенно моего отца, с которым я всегда спорился. И он появляется, мой отец, во многих моих картинах. Если видите такого сильного, очень деспотического старшего, пожилого человека – это где-то всегда мой отец. Он смотрел мои картины и ни однажды, ни один раз не узнал, что это про него. Не заметил. Там его слова иногда есть, он этого не заметил. Заметил другие вещи.
Есть такой очень известный швейцарский биолог, Ханц Кюнг, с которым я очень не согласен, с его мнениями, это такой крайний мещанский либерал для меня в биологии, и я с ним совсем не согласен.
И я взял из его предложений несколько мнений и вложил это в диалог в моей картине «Императив». И случайно, абсолютно случайно он попал ко мне домой, в Варшаву. Я сразу побежал и показал ему на видео мою картину, дрожа, как он отреагирует. Он все раскритиковал в картине, а насчет диалога сказал: «Ну, я сколько дурных диалогов знаю, это меня не удивляет». Не заметил даже, что это его слова.
Конечно, в другом контексте, он, может быть, просто не то имел в виду, а я сделал карикатуру. Но там видно, что то, от чего рождается кино, и то, до чего доходит, – это совсем другие вещи.

- А что за история была в Уганде?

- Уганду хотите! Уганды в кино не было до сих пор. Я вообще много путешествую, и это огромная радость, вы это поймете, были времена, когда очень трудно было добиться паспорта, а еще наших денег нельзя было обменять. Так что мы, даже если мы ехали за границу, мы жили без денег, и это было очень трудно. Много авантюр из-за этого возникало, так что я не жаловаться. Мне удалось однажды, это долгая история, как мне удалось попасть в Кению, а потом в Уганду. Потому что причины не было никакой, только огромное желание. У меня был билет в Индию, меня приглашали в жюри фестиваля в 75-м году, и мне прислали, предлагали билет первого класса на самолете. Я знаю хорошо законы, касающиеся билетов, пошел и попросил, чтобы они мне прислали в туристическом классе, а разрешили продолжать поездку и добавить километров, это по закону можно.
И оказывается, что я могу долететь свободно до Найроби, до Кении. Ну и тогда с помощью польского МИДа мне разрешили полететь в Кению и там устроили уже для меня мой просмотр одной из моих картин. Потому что я просто мог приехать безденежно на место. А в Кении местный посол пригласил меня, чтобы я с ним поехал в Уганду, потому что там были торжества - четвертый год власти. А наш посол в коммунистические времена был партийный деятель, который ушел в отставку, послали его в Найроби. Он ни слова по-английски не знал и чувствовал себя очень плохо, потому что зависел на сто процентов от своего заместителя, первого секретаря, которого ненавидел, конечно, ну как всегда мы ненавидим тех, от которых мы зависим. И поэтому ему пришла такая мысль – возьму себе режиссера с собой и поеду с ним в Уганду, чтобы не брать этого первого секретаря. И так он меня взял.
Я должен был быть его ассистентом переводчиком. Но мы попали в Уганду, и они не могли сказать там, на месте, что я кинорежиссер, потому что другой кинорежиссер, Шребер, французско-американский режиссер, снял картину про известного диктатора Уганды, и он выглядел в этой картине так смешным, что президент ненавидел киношников.
И меня не представили как «film director», только представили «director», по-простому. А оказалось, что директор – это выше посла, и посла поставили в третий ряд, меня – в первый ряд, тоже потому что я на голову выше его. И уже так до конца осталось, что я был этим важным директором из Варшавы. Те четыре дня, которые я прожил, это был, конечно, и кошмар, и комедия. И серьезные вещи. Потому что увидеть шок этой диктатуры – это просто невероятно. Там были и страшные вещи, один из участников этого юбилей, который с нами ездил, канадец, возвращался уже мертвый, в гробу, в самолете, - его на улице кто-то застрелил. Так что такие вещи тоже происходили.
Но с другой стороны, контраст все-таки высокой власти президента и просто зверских отношений, которые там были, – это было и смешно, и страшно в то же самое время. Был парад, показывали первый самолет, который был построен в Уганде. Знаете, ну он, может, не был самым хорошим самолетом, и он летать не хотел. Это был стадион, они сделали самолет с двигателем автомашины, какого-то «Фольксвагена», но самолет лететь не хотел. И тогда президент, генерал, просто взял палку и при всем стадионе избил конструктора за то, что самолет не летает. Ну, скажем, это можно понять, хотя это не принято. Мы все смеялись. А в тот же момент рядом со мной стоял испанский посол и сказал: «Я бы так не смеялся». Я на это ему ответил: «Но это очень смешно». Он говорит: «Может быть, и смешно, но, знаете, генерал был боксером. Год тому назад тоже что-то произошло и кто-то смеялся в первом ряду, и так он вдарил в зубы, что надо было все зубы новые вставить».
У меня еще есть мои зубы, так что я больше не смеялся. И так было постоянно. Мы открывали больницу, памятник 4-х лет власти диктатуры генерала. Открывали этот памятник, но рядом был посол Великобритании, Лорд Хенесси, и он так нам сказал, что «знаете, этот памятник, больницу, это королева подарил 4 или 5 лет тому назад на освобождение Уганды, когда был еще другой президент. Так что это старый памятник, только окрашен по-новому». Но что было страшно – что выгнали всех больных в буш, и они ждали, пока мы не открыли второй раз этой больницы. Когда мы ее открыли и уехали, больные вернулись. И так продолжалась жизнь.
По радио повторяли постоянно, что не надо было сокращать названия президента. Я до сих пор помню, потому что шеф протокола дипломатического уже в аэропорту нам объяснил, что нельзя сказать «президент», надо сказать полное выражение - на конце надо было добавить, это три его английские эти, значения, которые он получил от королевы, награды.
Представьте себе, как радио постоянно это повторяло. И такой долгий абзац, а все было вокруг него. «В аэропорт имени… прилетели гости президента… на приглашение…» и так дальше.
Не забуду этого опыта, первый мой опыт Африки. Но там позади была не комедия, там было все что-то серьезное. Там чувствовалось, что значит освобождение. Люди с огромным комплексом белого человека освободились, там любой человек на улице мог ударить меня, потому что я был белый. И это было их освобождение, это была их радость.
Страна развалилась, умер, кажется, год тому назад уже как эмигрант их президент, но я этого путешествия не забуду.

- Вы как-то сказали, что культура падает, потому что падает книга. Разъясните, пожалуйста, что Вы имели в виду.

- Нет, я так точно не сказал, даже наоборот. Я, хотя воспитан на книге, и я читатель книги, но я говорил, что книга все-таки не всегда была, книга от времени Гуттенберга, 400 лет. И, может быть, хватит. И мы подумаем, сколько книга повредила человечеству. Мы не будем думать – Достоевский, Толстой. Мы будем думать, что вы найдете в киоске, когда спускаетесь, что там напечатано, чему служит это открытие Гуттенберга.
Если человек потерял свою скромность – это по причине книги. Потому что книга поджигает человеческую гордыню. В книге слова дают такую власть, что я верю, что я Бог. Ницше мог это все собрать в книге. Если смотрите на лицо Ницше, вы видите, что он просто больной человек, не надо даже слушать, что там вам говорит, он сумасшедший. А это просто пик гордыни 19-го века.
И в этом смысле я вижу тоже очень сильно негативное влияние книги, абстрактного мышления, которые несенсуальны, которые не связаны с нашим переживанием, с нашим опытом.
Когда я сегодня вижу человека по телевидению, я не обращаю такого внимания на его слова. Я ему смотрю в глаза, я думаю – верить ему или не верить? Улыбка у него фальшивая, неважно, что он говорит, он врет. Или наоборот – он почти ничего не сказал, но… возьмем блаженная Мать Тереза с Калькутты. Она говорила самые простые вещи, но с этим лицом я мог ей поверить. Я обращал внимание, что она говорит с таким лицом, это что-то значит.
Так что я не хочу сказать, что конец или не конец книги. Книга не кончается, книга уходит на второй план. А образ и звук – на первый. Это перемена. Мы должны найти наши ценности в новом мире, а не развивать ностальгии, ностальгии о том, что было. Была книга, остается, мы будем более смотреть образы и звуки. Это ни хуже, ни лучше. Только надо наполнить, имея это новое средство в руках, наполнить его таким содержанием, которое будет важным, или это будет так, как с книгой, что все глупости мира будут напечатаны, идти сейчас они будут на экране.
Но я не считаю, что это конец культуры. Есть другие элементы падения культуры. Это то, что роль масс сейчас поднялась слишком высоко, что есть такое впечатление, что если большинство что-то покупает – то это уже имеет ценность. Это не имеет ценности, большинство всегда ошибается. И мы в политике должны с этим большинством всегда считаться. Но в искусстве большинство всегда имеет дурной вкус, большинство всегда необразованно, большинство не может слушать хорошей музыки, только меньшинство будет ее слушать. И в этом смысле всегда элита важнее масс.

- Сегодня, как Вы полагаете, по-прежнему книга так влияет на мировоззрение человека, или все-таки кино больше?

- Нет, безусловно, телевидение, экран телевизора влияет гораздо больше, чем книга. Книгу читает очень маленький процент людей, но все-таки я обожаю книгу, и я принадлежу к этому маленькому проценту, но не буду плакать все время, что этот процент такой небольшой. В театр тоже почти никто не ходит, маленький процент людей, но все лучшие люди ходят в театр и в кино, и на концерты.

- Какой герой Вам интересен сейчас? Это герой из того большинства, о котором Вы говорили, или это человек из меньшинства? О чем, о каком человеке Вы размышляете, кого Вам хотелось бы снимать?

- Знаете, я могу сказать, кого я снимаю, но, безусловно, это не человек из этой толпы. Это человек, который отличается, - чем-то он другой, - от большинства. Но это не богатством, не образованием, это просто, может быть, мне интересен герой, у которого желание идеала сильнее, чем у массы. Масса в большой степени довольна тем, что она уже имеет, а настоящий герой – это герой, в котором постоянно есть желание, чтобы жить лучше, чтобы мир был лучше, чтобы быть ближе идеалам. У кого есть такая жажда к идеалу, он для меня интересен. Он может быть необразованным, простым человеком, он принадлежит к этому меньшинству, которое мне интересно. Потому что это меньшинство, эта элита в любом обществе – это не образованные, не богатые люди, но это люди, у которых где-то вот сердце горит, у которых есть огромная жажда, есть… И я это вижу, я в этих людей верю. Он изменяют мир. И они принимают это ответственно. Что это – элита? Элита – это те люди, которые принимают ответственность за остальных. А если человек этой ответственности не принимает, если живет только для себя, он тогда ни к какой элите не может быть причислен, он не принадлежит ни к какой элите. Это самый низкий слой общества. Хотя он может быть миллионером, олигархом, что захотите. А простой человек, у какого есть это сильное желание идеала, которому чего-то не хватает, он уже поднимается где-то выше.

- Пан Кшиштоф, как известно, Вы являетесь советником по культуре Папы Римского. Скажите, пожалуйста, все Ваши фильмы получили получили его благословение?

- Нет, нет, абсолютно. Боюсь, что он большинство моих картин никогда не видел. Я горжусь, что он несколько из моих картин видел, это уже редкость. Потому что он так много кино не смотрит, а если и смотрит кино, то из разных стран, не только мое.
А я просто принадлежу к такой комиссии, которая есть в Ватикане, которая занимается культурой. И мы готовим документы, которыми Римский Папа, если захочет, может пользоваться. Но это не так, что я был бы его личным советником и ему там подсказывал что-то. Просто я принимаю участие в комиссии, где заседает 60 епископов и десятки несвященников, как я, и мы где-то там несколько раз в год сходимся и обсуждаем проблемы современной культуры, ищем, что здесь важного.
Интересно, что в этой комиссии заседают люди с разных континентов. Интересно посмотреть с точки зрения Китая или с точки зрения Южной Америки, какие процессы в культуре сейчас проходят, и собрать это в такой синтез, который может быть помощником для человека, который возглавляет католическую церковь.

- Вы преподаете в киношколах многих стран мира. Можете сравнить студентов разных стран?

- Знаете, осторожно, потому что на это накладываются схемы, которые я имею. А эти схемы, эти стереотипы, они всегда немножко фальшивые. Если я вижу близко студентов… конечно, они разные, но, знаете, с точки зрения статистики, какая это популяция. В одной стране 10 студентов, в другой – 60, но это все очень мало в сравнении с тем, сколько миллионов людей есть в разных странах.
Есть разница. Здесь, в России, я встречаю студентов, у которых есть, это только сейчас, сильный жизненный опыт. И мне это интересно, потому что это люди, которые уже что-то прожили и у которых, как ни странно, часто есть уже жизненный успех, а это редкость. Если я вижу фрустрата, очень трудно мне поверить, что фрустрат будет хорошим художником. Потому что человек должен, прежде всего, справиться со своими личными проблемами, а потом рассказывать другим. Пока он еще не справился, он не будет хорошим художником. И поэтому, если человек со своей жизнью не справился никак, если он фрустрат, я боюсь, что его искусство тоже будет нехорошим. А таких много, к сожалению, если уже им нечего делать, тогда надеются, что будут делать кино. Но кино – это не терапия, а если терапия, то очень дорого стоит.

- Ваше отношение к документальному кино, чем оно интересно для Вас и какое будущее его? Это первый вопрос. Второй вопрос – расскажите, пожалуйста, как Вы работаете на съемочной площадке, как Вы выстраиваете свои взаимоотношения? И последний вопрос – хотите ли Вы провести мастер-класс во ВГИКе?

- Начну с конца. Конечно, хочу, с удовольствием это сделаю. Вы меня сделали во ВГИКе почетным доктором. С этого времени я уже ваш помощник, вы даже можете не спрашивать. Я обязан и сделаю это с радостью.
Документальное кино меня очень радует, я с удовольствием смотрю документальное кино. Это как сравнение романа и журналистики. Журналистика интересна – она прямо показывает жизнь. Живая журналистика. Конечно, трудно показывать документальное кино, это кино видно по телевидению больше всего. Но оно все-таки постоянно есть, и я постоянно нахожу очень интересные документальные картины. Так что, безусловно, этот жанр не умирает, и он, надеюсь, будет всегда существовать. Я иногда сам делаю документальные картины, редко, но если найду заказ, кто-то хочет, чтобы я это сделал, я сделаю это с радостью. Несколько раз мне это в жизни удалось, и думаю, что это для человека, который делает художественные картины, это всегда помогает.
Мой великий коллега Кисловский тоже всю жизнь делал и документальное, и игровое кино. Это абсолютно одно другому не мешает, а прекрасно дополняет одно другое. Так что я с огромным энтузиазмом к этому отношусь. Я только что провел какой-то семинар для наций Кавказа, и мы там смотрели великолепную картину насчет такого же семинара, который проходил в Алма-Ате, сделанную сотрудниками ВВС. Просто я такой хорошей комедии в игровом кино давно не видел. Как ВВС приезжает учить казахов, как делать теленовеллу. И они сами про себя сняли, это просто невероятно смешно. Я бы надеялся, что ваше телевидение возьмет эту картину от ВВС, потому что смех полтора часа. Столкновение культур, или, может быть, культуры и отсутствия культуры, недостатка культуры.

- Вы сказали, что вас интересует масса вещей в жизни помимо кино. Было бы интересно знать, что это за вещи, и как Вы смогли выделить именно кино как свое призвание?

- Кино – это самое важное. И если я занимаюсь кино. я не занимаюсь ничем другим. А в свободное время, которое все-таки немножко есть, я пробую заниматься всем, что интересно, а мне все интересно. В жизни есть столько интересных вещей. И некоторые совсем неожиданные. Я езжу по разным конференциям, читаю разные лекции, совсем не связанные с кино. Я открывал разные научные конгрессы, на которых читал какие-то доклады на очень важные темы, такие темы, как, например, «Боль и счастье» или «Забыть - простить». Знаете, такие сюжеты мне интересны, и есть конференции, где человека с такими сюжетами приглашают.
Но я занимаюсь разными вещами. Вместе с моей женой, с кругом моих друзей нам удалось в Польше построить школу для детей, 12 классов. Мы собирали деньги, мы ее построили, мы верим, что эта школа лучше всех других. Я занимаюсь одаренной молодежью много лет уже, это тоже интересное занятие, тоже в моей стране. Ну, и делаю еще десятки разных других вещей, когда есть возможность, и очень этому радуюсь, что моя жизнь наполнена.

- Мы хорошо знаем позицию православия нашего, а вот с позиции католиков, необходимо ли объединение в плане культуры, вообще возможно ли оно с позиции католиков? Это первый вопрос. И второй – Ваше кредо как художника и жизненные принципы творческие?

- С жизненными принципами – это будет трудно, потому как одного лозунга не имею, если бы имел, я бы вам всем посылал SMS. Это так трудно выразить в одном предложении, что просто не буду банальным. А что касается взаимоотношений православия и католицизма, с моей, католической, точки зрения, я бы не хотел никакого объединения видеть, потому что разнообразие нам только помогает, мы лучше понимаем себя и друг друга, если есть разные традиции. Даже в составе католицизма есть разные традиции, есть сирийская церковь, есть другие церкви, которые сохранили свою литургию и совсем другой способ выражения своих религиозных чувств.
Я бы только мечтал, чтобы между православием и католицизмом было полное взаимоуважение и просто взаимная любовь. Если бы она была, так более соединяться и не надо. Мы должны остаться разными, потому что в этом есть богатство наших традиций. Я знаю, что от православия мы можем многому научиться, и надеюсь, что и православие, может, наблюдая католиков, что-то взять для себя в будущем.
Но объединяться – это такой формальный жест, и всегда страх, что потом кто-то будет давить на кого-то. Мне кажется, что хватит, чтобы мы вернулись к такому положению, которое было до раскола, до распада, когда восточная религиозность очень сильно отличалась от западной, но они дополнялись, и не было никакого вражества.
Правда, когда западная церковь пошла бороться за Святую Землю, а по дороге пришелся удар в Константинополь, мы до сих пор понимаем, что тогда эта дружба сломалась, уже ее не было. И это наша вина, и это сейчас Римский Папа признал как глубокий грех латинской церкви. Грехов у нас много у всех, и надо их тоже признать, чтобы их лишиться. Но самое важное, чтобы просто вражества не было, чтобы люди понимали и ценили, что есть разные формы, которые все принадлежат к христианству.

- Скажите, пожалуйста, какое место в Вашей жизни принадлежит сомнению, как далеко Вы заходите в своих сомнениях как художник? Когда Вы говорите «стоп» и начинаете действовать?

- Сомнения – это просто природная часть человеческого мышления. С другой стороны, я не ищу сомнений, я бы надеялся всегда на такую уверенность, я бы хотел знать. Но никогда до конца я так не уверен. И, конечно, есть просто практический смысл, а иногда просто твои чувства – сейчас надо принять решение, нельзя откладывать. Но без сомнения, без этого страха, который всегда есть в творчестве, мы попадаем в академизм, и искусство теряет свою живость, и этого не может быть. Поэтому я знаю, что сомнения – это необходимо. Если я не боюсь, значит, я не должен этого делать. Если я уже знаю, как это сделать, значит, этого делать не надо. Потому что в творчестве тоже есть тайна. И если я чувствую эту тайну, тогда и чувствую страх перед ней. Тогда я знаю, что я участвую в творческом процессе. А если я знаю, как это делать, как достигнуть этого эффекта, он уже мертвый, значит, я уже это когда-то сделал, я повторяю сам себя. Так что это опасно. Если бы сомнений не было, я бы прекратил работу.

- Как Вы относитесь к возникновению новых технологий, цифровому кинематографу и с этим связанным - цифровым кинокамерам?

- Как бывший физик я отношусь к этому с глубоко, как бы сказать, с равнодушием - все-таки, мне это просто все равно, на что я буду записывать образ. Хотят, чтобы записывал на цифре – буду записывать на цифре, буду записывать на пленке – будет пленка. И средства технические, я ленивый, мне не хочется учиться сейчас новым технологиям, но когда придется учиться, я буду учиться. Я уже снимал, как немного режиссеров мира, и почувствовал, как это идет, как это делать. Я это делал уже почти одиннадцать лет тому назад. Так что уже был пионером. Всегда, когда я чего-то боюсь, я хочу сразу с этим столкнуться, чтобы недолго бояться, потому что страх хуже всего.
Я считаю, что это благо, если я вообще могу встретиться с моей публикой. Так, как я считаю благом, что нас кто-то сегодня слушает. Я за это благодарен. То, чего не хватает в современном мире, – это внимание людей. Если кто-то нас слушает, он делает нам благо. Если кто-то смотрит мою картину, пусть смотрит на видео, на DVD, где захочет, чтобы он вообще что-то посмотрел. Не посмотрел полный – хотя бы половину посмотрел. Я уже благодарен. Я не считаю, что кто-то обязан обращать на меня внимание. Наоборот, я прекрасно знаю, что никто не обязан.

- Однажды вам предложили высказаться публично по поводу политической ситуации в России, когда пригласили вас снимать фильм о Борисе Ельцине в 91-м году. Этот фильм имел большой успех на Западе. Могли бы Вы рассказать немножко об этом?

- Это уже сегодня политическая археология, потому что мы говорим насчет предыдущего президента. Но это был такой момент, где мне удалось снять картину, где я сам пробовал понять в 91-м году, что это происходит, что есть как будто два центра власти. Был еще Президент Советского Союза господин Горбачев и был Президент Русской Федерации под другим названием, Председатель Союза. И чувствовалось, то уже есть такой раскол, это ненормально для России.
И что я сделал? Просто провел разговоры с разными друзьями и их спрашивал: «А что это обозначает, и что из этого будет?» Когда мы сейчас смотрим эту картину после 12 лет, видно, что есть люди, которые точно предсказали, что будет и что это значит. Есть другие, которых понес энтузиазм, и они бы сейчас не согласились в том, что они сказали, но я там никакого собственного мнения не высказал. Я просто сказал то, что заметил, что Горбачев как будто приближается к концу и что появился новый политический деятель, который, кажется, будет иметь важное влияние на будущее России. Столько я там высказался политически, и в том я был прав.
Конечно, когда я эту картину показывал в Германии на германском, германском телевидении, тогда я получил сильные удары от прессы, потому что все были влюблены в господина Горбачева и не могли поверить, когда я говорил, что там есть уже какой-то как будто наследник его.
А потом пришел путч, и эту картину повторили, и даже с таким замечанием «Кто знает, может быть, если не советологи, а просто художники предсказывают будущее, они имеют более счастья, потому что советологи этого не предсказывали».

- Если бы Вам с сегодня предложили снять фильм о ситуации в России, о президенте Путине, на что бы вы в первую очередь обратили внимание?

- Посколько я в этом не принимаю участия, я бы тоже обратился к моим друзьям, а мой выбор друзей – это тоже то, что меня определяет, и их спросил, как на это смотреть, потому что противоречивые мнения я постоянно вижу. С господином Путиным год тому назад я имел честь обедать в течение Московского фестиваля и немножко послушать его. Но, знаете, для художника мнение политика не очень важно. Личность мне интересна, а мнение я уже забыл, потому что и он изменил мнение, как все политики. Важно, как человек ведет себя, когда он улыбается, когда задумался, когда понял, когда не понял. Это мне интересно. Мне более интересна психология политика. Как художнику мне более она интересна, чем его политическое мнение. История потом судит политиков и объясняет, были они полностью правы, или никто не был до конца прав, и никто не ошибался. Так что я к этому отношусь осторожно и очень сильно стараюсь не вязать никаких сильных чувств с политиками. Это как принцип. Не надо их вязать. Они меня обслуживают, это как зубной врач. Он должен делать хорошо свою работу, хотя наконец мы все проигрываем. Политик помогает мне решать общественные проблемы никогда этого совсем хорошо не делает, потом уходит, приходит новый и продолжает. Но связывать с этим чувств не имеет смысла. Потому что бывает добрый человек, который нехороший зубной врач. Бывает добрый человек, который несчастный политик, и бывает полная сволочь, который, оказывается, совсем неплохой политик. Ему повезло, другому не повезло. Так может быть в истории. Конечно, есть какие-то нравственные ценности, которых я ожидаю от политиков, но я ожидаю от них такой деятельности, чтобы наследство было в пользу общества. Если общество улучшилось, мне все равно, политик хотел этого или не хотел. Влажно, что таково наследство его деятельности. Много политиков я узнал, большинству политиков я глубоко сочувствую, потому что это люди, у которых нервоз большой. Художники и артисты, даже актеры в сравнении с политиками – это абсолютно спокойные люди.
Я радуюсь, что кто-то делает это (политику) для меня, потому что я бы этого делать не хотел. Так что я благодарен тем, которые вообще ставят свою кандидатуру на политиков, я бы ее не поставил.

- Любое послание передается посредством, конечно же, языка, и мы говорим о языке кино. Любой язык изменяется со временем. На Ваш взгляд, что сейчас происходит в языке кино и с языком кино?

- Есть огромная инфляция этого языка. И поэтому ускорение монтажа, число эффектов, очень грубых, которые появляются. Я этого сам не очень принимаю, мое кино было всегда более медленным. Но есть режиссеры и есть очень успешные коммерческие картины, в которых есть такой медленный ритм. Это не всегда так с ускорением. Я этого ускорения и этих ударов лично не выношу, но, может быть, это мое поколение. Мне интересно всегда контраст кино, в котором есть динамика. Так что этот контраст – это жизнь кино. И я думаю, что наш сегодняшний язык пошел слишком в направлении динамики. Я от этой динамики иногда устаю. Но это все переходно. Придет новая волна и будет совсем по-другому. Так что я не теряю надежды, мне все-таки язык современного кино интересен. Он тоже очень демократичный, в том смысле, что все могут сегодня снимать картины, просто это стало доступным всем. Хватит довольно дешевой камеры, и уже можно снять. Проблема не снять, только добиться внимания зрителя, чтобы он на эту картину посмотрел.

- При трансляции любого фильма по телевидению сейчас проходит большое количество рекламы, и некоторые говорят, что реклама – это маленькое кино. Скажите, пожалуйста, как Вы относитесь к современной рекламе?

- Это тяжелый вопрос, и даже связан с моей личной жизнью, так что я Вам немножко долговато отвечу. Просто сказать лично как человек, может быть, это невежливо вам сказать, но реклама мне не нужна, и я ее не выношу. Просто я когда увижу рекламу, я всегда этого товара уже не беру. Я это видел по телевидению, не хочу этого взять. Они его показывали по телевидению. У меня еще есть такое подозрение – когда показывают по телевидению, значит, он нехороший. Но это неправда, он может быть хорошим. Это ложь, я знаю, это просто я не имею современных реакций. Но мне это не нужно, потому что у меня есть смысл человека, который любит открытия. И у меня радость, если я найду такую зубную пасту, которой никогда в телевидении не было, и никто не знает, что она хорошая. Тогда я чувствую – я был человеком, который открыл что-то только для меня.
Вы знаете, я всю жизнь гордился том, что я никогда рекламных картин не снимал. А были долгие годы, когда я был довольно бедным, и мне предлагали, и это были большие деньги, так что искушение было сильным. А я тогда с гордостью говорил: «Нет, я этого не буду делать. Если у меня есть какой-то талант, я не отдам этого таланта за шампунь или другие, там, товары, которые показывают по телевидению».
И я бы с тем остался, но пришла перемена времени, мы пришли в новый мир. И, знаете, несколько лет тому назад, уже в условиях свободного рынка, ко мне обратился очень большая фирма за границей, предлагая мне сделать рекламу, предлагая огромные деньги. Я с гордостью ответил: «Когда я был бедный, я не делал таких работ, тем более, не сделаю сейчас, когда мне деньги, конечно, нужны, но не так нужны». И отказался, сказал моему заместителю: «Даже разговоров не передавайте, не будет вообще никакой встречи».
А мой заместитель, человек еще такого довоенного воспитания, обратился ко мне, говоря: «Господин Занусси, насколько вы правы, подумайте. Знаете, я часто, когда открываю газету, и у нас часто в газетах написаны такие объявления – кто-то просит помощь: деньги на операцию или на учебу, студент не может попасть в университет, помогите, человек, нужна ему операция в Америке, может спасти жизнь, дайте денег». Мой заместитель говорит: «А если бы вы сняли эту, эту рекламу, маленький ролик, две недели жизни, и вы можете помочь десяткам людей. Отдайте эти деньги. Вы думаете, что это потеря чести, если вы это сделаете? Тем более, что, знаете, рекламных роликов мы не подписываем». Я знаю, что Феллини, что Антониони, они все делали рекламные ролики. И я тогда задумался. А у меня был такой близкий друг, епископ, я ему это рассказал и спросил: «А как вы думаете?» И он добавил к этому мнению очень важное замечание. Он мне сказал: «Знаешь, я бы тебе советовал – сделай этот ролик, но возьми половину денег сам на твое личное развлечение: сделай с женой себе какой-то отпуск. А вторую половину отдай на благотворительную деятельность».
Ну, я удивился, сказал: «Ну как же, ну если я уже это сделаю, я сделаю это все для благотворительной деятельности». А он мне ответил: «Знаешь, невозможно, чтобы у тебя не возникло гордыни, если ты это сделаешь. Это самый опасный грех. Лучше возьми половину в карман, а вторую половину – людям поможешь».
Как ни странно, конец этой истории – это уже чистая мистика, я не знаю, может быть, в этом настроении мы окончим. Тот человек, который должен был приехать, мы ему позвонили, он только что купил новый «Порше» и решил ехать далеко с зЗпадной Европы в Польшу, хотелось ему проехать на машине. Несчастный случай по дороге – он никогда не доехал, по дороге умер. В Германии. Случай.
Так что я понял, что это был вопрос, который кто-то мне поставил, ждал моего ответа, но решения не будет. Потом обращались с маленькими роликами, небольшие деньги, но не за большие деньги я не буду терять моего времени, это безусловно. А за большие – я уже для себя задумался, может быть, стоит это делать.
Реклама, конечно, полезна в этом рынковом обществе, но надо к ней относиться немножко с резервом и требовать, чтоб у ней был хороший вкус. Я часто вижу рекламы, которые так отвратительны, так хамски, так грубые, что просто мне стыдно. А если реклама сделана или со вкусом, или с юмором, можно признать, что это такая декорация, орнамент в жизни, и мне она не мешает. А вам желаю, чтоб вы делали прекрасные рекламные ролики.